— Некоторые мои коллеги работают сегодня так, как надо, как я сам бы работал. Я восхищаюсь их смелостью и очень надеюсь, что они выживут, хотя их риски запредельны.

Есть другая позиция — постараться найти ниши, в которых мы будем работать честно. Хорошо, мы не будем писать про войну, но мы найдем нишу про людей, про антропологию. С моей точки зрения это утопическая перспектива. Почему? Потому что государство будет разрастаться, как раковая опухоль, и вторгаться в те сферы, в которые оно раньше не вторгалось, в том числе любая относительно независимая журналистика будет сталкиваться с ограничениями.

Ок, про войну не пишем. Про экономику пишем или нет? Пишем про экономику — значит, пишем про последствия войны, если честно пишем. Начинаем про безработицу рассказывать, которая будет нарастать, про цены, про вещи, которые исчезают из обихода, и тут к нам приходит государство и говорит: «Нет, про это рассказывать не надо». Это уже сейчас происходит.

— Когда мы поняли, что мы остаемся [в России], что продолжаем работать, мы решили, что у нас не будет цензуры и самоцензуры. Мы считаем, что самоцензура — это самое страшное, что может случиться с журналистом. Мы не хотели, чтобы страх, который мы испытывали и продолжаем испытывать до сих пор, как-то влиял на нашу работу. Когда мы садимся писать материалы, каждый из нас отключает страх.

— Задача политика — бороться за власть. Журналист не борется за власть. Журналист смотрит на ту реальность, которая нас окружает. Журналисты видят события, и журналисты, что называется, докапывают факты, для того чтобы эти события максимально объемно, максимально рельефно видела наша аудитория.

Политический активизм — это не освещение реальности и не создание слепка реальности, это изменение реальности. И здесь, по-моему, ничего не поменялось. Другое дело, что в России то, что называется «докапывать факты», — это уже активизм, потому что, к сожалению, государство присвоило себе монополию на истину. А не может быть монополии на истину. Монополия на истину есть только у реальности. <...>

Для меня лично это огромный крест на той работе, которой я посвятил свою жизнь, ради которой я пришел журналистику, — рассказывать людям о том, как они могут изменить мир вокруг себя с помощью политических инструментов, гражданских инструментов, инструментов солидарности, объединения какого-то. Мне очень-очень грустно, мне до слез обидно, что эта работа закончилась 24 февраля. И я хочу делать другую работу, я хочу выстроить заново эту коммуникацию внутри общества.

— Я всегда говорила, что жесткость российских законов компенсируется необязательностью их исполнения или избирательностью их применения. Сегодня я бы сказала, что весь тот цензурный ад, который мы наблюдаем в стране, он компенсируется пока избирательностью темы. То есть на военную тему писать — это как о покойнике: либо хорошо, либо никак. Но есть до сих пор и другие темы. И это тоже вопрос независимой журналистики. Я не уверена, что и в эти темы цензура не придет.

Потому что, если государственные СМИ рассказывают, что всё на самом деле хорошо и у нас вместо выстрелов хлопки, что инфляции не такая страшная, что санкции — это окно возможностей, то понятно, что проблема в выборе слов, в формировании картинки. То, что происходит сегодня, можно и независимо освещать, подбирать слова и выстраивать видеоряд таким образом, чтобы это не расценили как дискредитацию вооруженных сил или органов власти. Но сегодня для этого уже приходится не просто эзопов язык применять, а какую-то невероятную изобретательность.

— Мы приняли решение с 1 июля закрыть газету «Крестьянин». Это было очень сложное для нас всех решение. Но сейчас я понимаю, что оно было правильным.

Мой отец, который основал газету, задумывал ее как глоток свежего воздуха. К тому моменту он уже проработал в журналистике 30 лет. И когда он создавал газету, то испытывал невероятное счастье от того, что он может предоставить слово всем, дать площадку для того, чтобы каждый мог высказать свою точку зрения.

К сожалению, после принятия ряда законов, ограничивающих деятельность СМИ, газета больше не может быть такой, какой он ее задумывал. Другой я ее видеть не хочу.

— Я преподаю с 2014 года, и у меня есть слайд для иностранных студентов о том, что происходит в России с законами, регулирующими медиа. И вот с 2014-го каждый год я добавлял в этом слайде две-три новые строчки. Было ужесточение наказаний за анонсирование несогласованных акций протеста до 300 тысяч штрафа, потом «закон Яровой», потом закон об «иностранных агентах» — и это я сейчас самое главное только произношу.

В этом слайде больше 15 пунктов. И очень хорошо заметно, как мы всё это сдавали. Каждый раз нам немного увеличивали температуру воды в кастрюльке на плите, а мы в этой кастрюльке сидели и говорили: «Ну вроде ничего еще, терпимо». А если начнешь возмущаться, то можешь сразу по шапке получить. Кто-то возмущался и получал, а кто-то возмущался — и получал еще больше температуру.

Поэтому я не вижу смысла сейчас ни в каких компромиссах вообще. Всё очень четко подсветилось, всё видно, все маски сброшены, никаких компромиссов. Я горжусь тем, что мы ни на какие компромиссы сейчас не идем — и не пойдем больше никогда. Потому что зачем?

— У нас в стране каждый год принимаются всё новые и новые законы, ограничивающие работу СМИ, и эти законы создают препятствия для осуществления журналистской деятельности.

Особенно жестко эта ситуация проявилась с началом эпидемии коронавируса. Ведь именно тогда был принят закон о фейках. Мы с этим столкнулись напрямую. Сайт «ТВК» опубликовал видео краснодарского «Отряда Путина» (общественная организация — прим. команды проекта). Это такие бабушки, которые говорили, что коронавирус — это фейк, его не существует. И из сюжета было понятно, что это ирония, что мы как СМИ с этим не согласны, мы, наоборот, разъясняли, что коронавирус — это реальность. Но закон о фейках позволил Генеральной прокуратуре привлечь нас к ответственности за распространение недостоверной общественно значимой информации. Дело получило широкую огласку, только поэтому нам удалось избежать больших неприятностей.

С тех самых пор власть решает, что является правдой. И в этот момент запустился механизм, когда любое мнение может быть названо фейком, а у СМИ появляются проблемы. «Специальная военная операция» лишь довела это явление до логического конца. Теперь стало возможным подвести любое мнение и под уголовную статью.

— Одна административка у меня за пост [во] «ВКонтакте», где я написала «Нет войне». Вторую административку я получила как должностное лицо, как редактор газеты «Парма-Новости». В данной колонке я высказала мои личные опасения и переживания по поводу экономических последствий войны, военных действий. Причем тогда уже я писала осторожно, я не называла вещи своими именами, писала «военная спецоперация на Украине», слово «война» у меня было в подтексте и в контексте отсылки к Великой Отечественной войне. Просто есть указ винтить всех подряд. При этом как таковых высказываний, дискредитирующих вооруженные силы, либо моего отношения к российской армии в этой статье не было.

— Сейчас в России действует военная цензура, и это означает, что ты не можешь писать об очень многих вещах, о которых писать надо. <...> Находясь в России, ты можешь собирать информацию, но у тебя огромные риски, связанные с ее публикацией. Тебе приходится выбирать слова, а иногда просто чего-то не писать. <...>

В этот период очень сложно говорить то, что я скажу. Но российская журналистика никогда не была такой сильной, как сейчас. И именно поэтому в последние несколько лет, а особенно последние год-два, она подвергается такому давлению со стороны государства. Вся эта история с «иностранными агентами», она прежде всего нацелена на то, чтобы замолчали независимые журналисты.

Сегодня значительное их количество, огромное число людей, многие из которых совершенно не собирались этого делать, вынуждены уехать из России. Слава богу, что многие из них находят себе занятие, близкое к тому, чем они занимались. СМИ продолжают выпускать качественные истории. Но, к сожалению, всё сложнее и сложнее это делать из России. Что ужасно грустно.